Гроза
Когда мы с покойником Асафом Иванычем на охоту ездили, так уж очень он любил, чтобы этих рябчиков земляникой начинять и рому прибавлять, а только я это не уважаю.
Это Ведерников, Асаф-то Иваныч?
Он самый… Страшный охотник был – хлебом не корми, а только в лес пусти… Ох, лют был на всякого зверя ходить… Да что говорить, сам был хуже всякого зверя: рука, как двухпудовая гиря, - тройку на всём скаку останавливал, жеребцов одним ударом с ног валил… Вот и я, нечего бога гневить, не обижен силёнкой, а супротив Асафа Иваныча вроде как воробей какой или комар. Разгуляется, бывало, Асаф-то Иваныч в тёплом местечке и начнёт удивлять: двугривенные двумя пальцами сгибал… Могутный был человек. Одних медведей сколько поднял на рогатину, а больше всего любил на лося зимой ходить… Это ведь самая душевредная охота, потому вёрст тридцать иной раз за зверем на лыжах надо пробежать. Тут уж одному ничего не поделать, а непременно надо вдвоём или втроём. Мы вдвоём хаживали, когда глубокий снег падёт, и зверя выследят. Асаф-то Иваныч дня три перед охотой не пьёт, чтобы на ногу легче быть, ну потом и орудует. Ведь это какая охота: найдём след сохатого и жарим по следу на лыжах, Асаф Иваныч впереди, а я за ним. Как настигли зверя, и пошла потеха… Подумайте то одно, что этакую махину, как сохач, надо на бегу замаять. Пробежит Асаф Иваныч вёрст пять за зверем – верхнюю шубу долой, а я сзади её поднимаю. Ну, натурально, отстанешь и только уж по следу за ним торопишься. Глядишь, вёрст через пять нижний бешмет валяется на полу, потом шарф, даже шапку бросит, потому разгорится человек на бегу до смерти и никакого холоду не чувствует. Бывало так, что Асаф-то Иваныч и ружьё бросит и с одним ножом гонится, и уж непременно положит зверя. Раз этак-то замаял он сохача, выбил его из сил, ну, зарезал, а я с одёжей-то едва через полтора часа добежал к нему. Он в одной рубашке сидит на сохатом, и пар от него валит, как от пристяжной лошади. Железный был человек…
… мы скоро зашагали по громадному ельнику, где было уже совсем темно. Брести по такому лесу, особенно вечером, даже привычному охотнику всегда как-то жутко; вас охватывает мёртвая тишина, сырой воздух давит грудь, начинает казаться, что никогда из этой трущобы не выбраться, и невольно прислушиваешься к шуму собственных шагов, который теряется в мягком жёлтом мхе. Именно в таком ельнике и «блазнит» непривычному человеку, который начинает бояться собственной тени и со страхом пробирается вперёд через лесную чащу… Глухо, неприятно кругом, точно над головой нет больше неба, а тьма ползёт на вас со всех сторон и начинает медленно давить.
Я всегда любил смотреть, как Шапкин ходил в таком лесу. Дело в том, что простой охотник-любитель идёт всегда дуром, как попало, в крайнем случае только по известному направлению, а «охотник по преимуществу» идёт с расчётом и очень редко прямо – он выбирает каждый шаг и делает его уверенно. Резкой особенностью такого охотника служит то, что как он зашёл в лес, так и пропал – вы идёте с ним чуть не рядом и всё-таки его не видите. Эта манера на всякий случай идти под прикрытием всего лучше характеризует настоящих охотников, и Шапкин именно ходил так… вошёл в лес – точно сквозь землю провалился; десять раз пройдёшь мимо него и не заметишь, что он стоит где-нибудь за стволом дерева или «притулился» за кустиком. Появлялся Шапкин тоже как-то совсем неожиданно и уж не с той стороны, где вы его предполагаете, притом ходил всегда совершенно неслышным шагом. Но в лесу он без передышки делал по тридцати вёрст медленным, развалистым шагом, точно хорошо заведённая машина. Глядя на его нескладную фигуру с несоразмерно длинным туловищем и короткими вывороченными ногами, никто не подумал бы, что этот медведь – записной ходок. И теперь я едва успевал следовать за ним, хотя Шапкин шёл самым обыкновенным шагом и даже останавливался иногда…
Балаган, сгороженный из толстых лиственных плах, походил на верховой погреб… Зимой, когда олень уводит охотника на лыжах вёрст за двадцать, такой балаган единственное спасение. Внутреннее устройство балаганов везде одинаково: сейчас у двери очаг из камней, большею частью без трубы, задняя половина занята широким помостом – и только. Если хорошенько натопить очаг, то в балагане делается жарко, как в бане, но неудобно то, что во время топки балаган весь наполняется дымом, как топятся все курные избы, а потом, когда отверстие на крыше, заменяющее трубу, заткнуть дёрном или травой, в балагане долго стоит тяжёлый угар. Но охотнику всё это не в диковинку, и он только кряхтит от удовольствия, обливаясь потом на полатях; дым и угар в счёт нейдут, потому что, главное, было бы тепло и чтобы жгло уши жаром.