Анна Каренина

На другой день, дамы ещё не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка стояли у подъезда, и Ласка, ещё с утра понявшая, что едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя на дверь, из которой всё ещё не выходили охотники. Первый вышел Васенька Весловский в больших новых сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зелёной блузе, подпоясанной новым, пахнущим кожей патронташем, и в своём колпачке с лентами, и с английским новеньким ружьём без антапок и перевязи. Ласка подскочила к нему, поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те, но, не получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять замерла, повернув набок голову и насторожив одно ухо. Наконец дверь с грохотом отворилась, вылетел, кружась и повёртываясь на воздухе, Крак, половопегий пойнтер Степана Аркадьича, и вышел сам Степан Аркадьич с ружьём в руках и с сигарой во рту. «Тубо, тубо, Крак!» - покрикивал он ласково на собаку, которая вскидывала ему лапы на живот и грудь, цепляясь ими за ягдташ. Степан Аркадьич был одет в поршни и подвёртки, в оборванные панталоны и короткое пальто. На голове была развалина какой-то шляпы, но ружьё новой системы было игрушечка, и ягдташ и патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты.
Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего охотничьего щёгольства – быть в отрёпках, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества. Он понял это теперь, глядя на Степана Аркадьича, в этих отрёпках сиявшего своею элегантною, откормленною и весёлою барскою фигурой, и решил, что он к следующей охоте непременно так устроится.

Вбежав в болото, Ласка тотчас же среди знакомых ей запахов кореньев, болотных трав, ржавчины и чуждого запаха лошадиного помёта почувствовала рассеянный по всему этому месту запах птицы, той самой пахучей птицы, которая более всех волновала её.
… Запах их всё сильнее и сильнее, определённее и определённее поражал её, и вдруг ей вполне стало ясно, что один из них тут, за этою кочкой, в пяти шагах пред нею, и она остановилась и замерла всем телом. На своих низких ногах она ничего не могла видеть пред собой, но она по запаху знала, что он сидел не далее пяти шагов. Она стояла, всё больше и больше ощущая его и наслаждаясь ожиданием. Напруженный хвост её был вытянут и вздрагивал только в самом кончике. Рот её был слегка раскрыт, уши приподняты. Одно ухо заворотилось ещё на бегу, и она тяжело, но осторожно дышала и ещё осторожнее оглянулась, больше глазами, чем головой, на хозяина. Он, с его привычным ей лицом, но всегда страшными глазами, шёл, спотыкаясь по кочкам, и необыкновенно тихо, как ей казалось. Ей казалось, что он шёл тихо, а он бежал.
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами, и слегка раскрывала рот, Левин понял, что она тянула по дупелям, и, в душе помолившись богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней. Подойдя к ней вплоть, он стал с своей высоты смотреть пред собою и увидал глазами то, что она видела носом. В проулочке между кочками на одной виднелся дупель. Повернув голову, он прислушивался. Потом, чуть расправив и опять сложив крылья, он, неловко вильнув задом, скрылся за угол.
Пиль, пиль, - крикнул Левин, толкая в зад Ласку.
«Но я не могу идти, - думала Ласка. – Куда я пойду? Отсюда я чувствую их, а если я двинусь вперёд, я ничего не пойму, где они и кто они». Но вот он толкнул её коленом и взволнованным шёпотом проговорил: «Пиль, Ласочка, пиль!»
«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за себя уже не отвечаю теперь», - подумала она и со всех ног рванулась вперёд между кочек. Она ничего уже не чуяла теперь и только видела и слышала, ничего не понимая.
В десяти шагах от прежнего места с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлёпнулся белою грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и сзади Левина поднялся без собаки.
Когда Левин повернулся к нему, он был уже далеко. Но выстрел достал его. Пролетев шагов двадцать, второй дупель поднялся кверху колом и кубарем, как брошенный мячик, тяжело упал на сухое место.
«Вот это будет толк! – думал Левин, запрятывая в ягдташ тёплых и жирных дупелей. – А, Ласочка, будет толк?»
…
Охотничья примета, что если не упущен первый зверь и первая птица, то поле будет счастливо, оказалась справедливою.
Усталый, голодный, счастливый, Левин в десятом часу утра, исходив вёрст тридцать, с девятнадцатью штуками красной дичи и одною уткой, которую он привязал за пояс, так как она уже не влезала в ягдташ, вернулся на квартиру.